Каждое утро я просыпаюсь в 6 утра и еду в лес, бегать. Мне необходим этот час, когда я оставляю все свои идентичности и превращаюсь в животное, которое не сковано никакими ограничениями, кроме выносливости его ног.

Машину я паркую возле ворот психоневрологического интерната. Сарказм судьбы: во времена когда тренировки превратились в залог эмоционального оЖИВания, они стартуют с точки, где прошли похороны одного человека.

То, что он не такой как все, я поняла, наверное, лишь перейдя в старшие классы гимназии. До этого мне и в голову не приходило придавать значение его затворническому образу жизни и тому, что каждый раз при встрече он радостно сжимал меня в объятиях столь крепко, что компрессия ребер вызывала слезы. Для меня он всегда оставался улыбчивым N, что любил сладости. Жизнь распорядилась так, что последние годы он провел в этом закрытом учреждении. Потрясающая природа территории, по которой ходили «заключенные», до чрезвычайности контрастировала с лохмотьями их нарядов – мало кто из родных считал необходимым приносить добротную одежду.

Лес встречает меня утренней рапсодией и надеждой на будущее. Хотя каждый день весна меняет его сильнее любого костюмера, в нем ничего не меняется. Это дает опору и устойчивость. Надо много пролетает аист с веточкой в клюве. Жизнь продолжается.

Я разрезаю утреннюю прохладу и вспоминаю день прощания. Небольшое деревянное помещение, которое больше напоминало веранду летней кухни, нежели ритуальную комнату. Священник, бормочущий псалтырь. Друзья (имею ли я право их так называть?) умершего, снующие поникшими тенями: входя-выходя. Когда настало время выносить гроб, они подошли кольцом и подхватили его на плечи. Шли размашисто, не стремясь координировать движения и раскачиваясь в стороны – так, что тело буквально пританцовывало в своем последнем пристанище, чуть не выпрыгнув в какой-то миг из-за наклонившегося бортика.

У Бредбери был рассказ, в котором нелепое исчезновение одной бабочки повлекло за собой изменения в мире. Повалились маленькие костяшки домино… большие костяшки… огромные костяшки, соединенные цепью неисчислимых лет, составляющих Время. Когда все внешние смыслы принудительно поставлены на паузу, приходит время поиска смыслов, которые независимы от карантина. И я провожу ревизию, наматывая километр за километром по лесным тропам.

Я очень долго стыдилась своего отношения к N, будто на мне стояло клеймо. Кто захочет иметь со мной дело, если узнает, что в роду у меня был психически нездоровый человек? И только лет 7 назад я пошла к специалисту и убедилась, что генетически мне ничего не грозит. Собственно, никогда не грозило. Родители, бабушки, дедушки просто не знали, чего боятся, и передали страх мне. Так длительная несвобода превратилась в возможность опираться на то, кем я являюсь на самом деле. Психотерапевтом, который умеет преодолевать и жить.

Я несусь, как молодой волк, зависая в воздухе на каждом прыжке, едва касаясь земли. Бегу, поднимая песок и еловые иголки. Я бегу, чтобы сделать своей опорой воспоминание. Навстречу мне шел «постоялец»:
— А пирожков у тебя не осталось?, — спросил он с надеждой, склоняя ко мне худощавую линию спины. Увы. Все были розданы.

Как только умирает надежда, человек получает возможность увидеть себя и свою жизнь такими какими они есть. Эта душевная мука свидетельствует о чем-то ценном, на чем держится представление о себе, отношениях, или об устройстве этого мира. Необходимо пережить отчаяние только для того, чтобы появились силы двигаться дальше.

Я бегу обратно, замыкая круг. То, что когда-то представлялось оковами, превратилось в путь.